Высоко ценившее юмор унылое гениальное
https://www.togdazine.ru/upload/images/d5/74/d574686e0120a96320086372efcd4442.jpg
Наверно сложно найти большего ненависника Ахматовой во всей Вселенной чес я. Я ненавижу её и за внешность и за стихи. Но вот намедни я прочёл эту статью про неё и был потрясён. Почему прочёл люто ненавидя? Дело в том что статья про юмор в её жизни, меня это заинтересовало ибо я всегда считал что Ахматова и юмор вещи не совместимые. Также я много лет назад заинтересовался статьёй про секс в жизни Цоя, тоже вещи не совместимые. Но у Ахматовой ещё и пренебрежение к граматики как у меня, коверканье слов как у меня и куча прочих изумительных вещей. И как тут не вспомнить былинную народную мудрость "От ненависти до любви один шаг".
Анна Андреевна высоко ценила юмор, сама любила пошутить, склонна была «к едкой ироничной шутке, к острому слову…» (Чуковский).
Ахматова считала юмор очень существенной частью европейской культуры, в отличие от восточной. Она могла находить смешные черты во многом, что казалось скучным или даже страшным. «Я вам ещё не ставила пластинку про Бальмонта?.. про Достоевского?... про паровозные искры?» — дальше следовал блестящий короткий этюд, живой анекдот наподобие пушкинских Table–talk, с афоризмом, рассказывал А. Найман.
Бывало, говаривала своим ученикам в литературном кружке (по воспоминаниям В. Берестова): «Не смейтесь, я Ахматова, а не Чаплин! Не смейтесь. Посмотрите в литературную энциклопедию, я трагический поэт. Мне свойственен пессимизм и упадничество». Вообще хоть грусть и «была наиболее характерным выражением лица Ахматовой, даже когда она улыбалась, — как писал художник Юрий Анненков, — эта чарующая грусть делала её лицо особенно красивым».
Вот я и решил, насколько хватит бумаги, пособирать «упадничества», сплетен, «невыдуманных» историй об Ахматовой, ведь воскликнуть: «Это же срам — вспоминать женщин только один раз в году! — праздник 8 Марта придумали импотенты», — мог только крайне ироничный человек. Хотя к интиму в поэзии относилась неоднозначно. (Ахматова не разделяла увлечения теорией Фрейда, популярной в русском обществе в 1920—30–е гг.) «Я сроду не написала ни одного эротического стихотворения... — говорила она. — Искусство хочет излечить человека, а фрейдизм оставляет его с болезнью».
Как–то Харджиев попросил Ахматову написать такое стихотворение, чтобы любители интимной лирики шарахнулись (по свидетельству Э. Бабаева).
На следующий день Ахматова, очень весёлая, прочла ему новое стихотворение:
Не с лирою влюблённого
Иду прельщать народ —
Трещотка прокажённого
В моей руке поёт. (1960)
*
Когда Ахатову спросили, куда девались нежные, неумелые, притягательные своей беспомощностью женщины, те самые — слабый пол, Анна Андреевна серьёзно ответила: «А слабые все погибли, выжили только крепкие».
*
Верите ли, когда она однажды нашла в гумилёвском пиджаке записку от женщины, то вместо упрёков запальчиво крикнула ему: «А всё я пишу стихи лучше тебя!» — Связано это было с тем, что после выхода первого сборника «Вечер» (март, 1912 г.) её супруг пока не признал в ней настоящего поэта. И даже приветствовавшие первые стихи Ахматовой петербургские поэты больше говорили о ней, как о жене Гумилёва. После «Чёток», выдержавшей впоследствии множество изданий, имя Ахматовой станет известно всей России.
*
«Ужасы войны его только развлекали», — скажет Олдос Хаксли о рослом красавце, баловне судьбы, талантливом поэте и удивительном художнике Борисе Анрепе, роман с которым случился у Ахматовой «в три дня» (1915), накануне отъезда Бориса в армию. Познакомил их потомок Пушкина, самый элегантный денди Петербурга, поэт и литературный критик Николай Недоброво. С которым «Гумильвица», как шутя называл её остряк Верховский, каталась на лыжах по замёрзшей Неве до Стрелки, под мостами, вдоль набережных. Жила она тогда с Гумилёвым на «Тучке» (Тучков пер., 17) — оттуда и спускалась на лёд реки, хватая по утрам лыжи.
Как под скатертью узорной
Протянула перстень чёрный...
Гумилёв, проведав, что Аня подарила Анрепу кольцо с чёрным камнем из бабушкиного ожерелья, и тот увёз его с собой (1916), сказал полушутя: «Я тебе руку отрежу, а ты свези её Анрепу — скажи, если кольцо не хотите отдавать, так вот вам рука к кольцу…» — Николай Гумилёв знал, что Анна любила Анрепа.
Всем обещаньям вопреки
И перстень сняв с моей руки,
Забыл меня на дне…
Во время бомбардировок Лондона, когда дом Б. Анрепа был разрушен, а сам он чудом остался жив, кольцо было утеряно, но осталась память о любимом человеке: в Национальной лондонской галерее выставлена мозаика Б.В. Анрепа «Сострадание» (1952) с изображением Анны Ахматовой.
*
«Мрачное недоразумение» — второй муж Ахматовой Шилейко был гениален, говорил на 52–х языках, востоковед, ассириолог, знаток клинописных текстов (во «Всемирной литературе» должна быть целая кипа переводов ассирийского эпоса, переписанных рукой А., её каллиграфическим почерком. «И это при отвращении А. к процессу писания!» (Лозинский)). В двадцать три года ему предлагали кафедру в Баварии! — в общем, был «не сахар», по словам сына, — всё в нём выглядело странно и необычно. «Я не желаю видеть падение Трои, я уже видел, как Аня собирается в Москву!» — шутил он.
Но, к несчастью, был он страшно ревнив, запирал её дома, дабы не могла никуда выйти, ревновал Аню даже к стихам, разжигая самовар рукописью сборника «Подорожник» (В. Недошивин).
Много позже, в 1958 году Всеволод Иванов («Великий мистификатор, граф Сен–Жермен!» — по словам А.) попытался что–то объяснить Анне Андреевне про хеттскую клинопись, но она его прервала: «Что вы мне говорите о хеттских табличках? Я же с ними десять лет прожила!»
«И начинала с восхищением говорить о Шилейко, называя его гениальным», — вспоминал Всеволод Вячеславович.
О своём почерке Анна Андреевна отзывалась так: «Я не люблю своего почерка... Очень не люблю... Я собирала всё, что было у моих подруг написанного мной, — и уничтожала... Когда я в Царском Селе искала на чердаке в груде бумаг письма Блока, я, если находила что–нибудь написанное мной, уничтожала... Не читая — всё... Яростно уничтожала...»
Владимир Шилейко иногда едко издевался над её почерком — жена и впрямь писала порой с ошибками: «выстовка», «оплупленный», «разсказал». Любила выворачивать язык: вместо «до свиданья» говорила «данья», вместо «письмо» — «пимсо»; бросалась фразами навроде «фуй, какой морд», «не бойтесь, я не зажилю, как говорят на юге», «тоника советую сунуть в...» Могла капризно, как маленькая, сказать «домку хочется» вместо «хочу домой». И была как бы накоротке с великими: прочитав что–то у Пушкина, отзывалась: «Молодец, Пушняк!» Закадычного дружка Михаила Лозинского кликала «мифкой».
Как–то А.А. сокрушалась по поводу ударения в слове — «произнесенный» или «произнесённый»: «В моей жизни всего было по два: две войны, две разрухи, два голода, два постановления — но двойного ударения я не переживу!»
Впрочем, Шилейко иногда и вещал: «Когда вам пришлют… мантию из Оксфорда, помяните меня в своих молитвах!» — И ведь напророчил…
*
Максим Горький устраивал литераторам продовольственные пайки («паёк академический»), который развозился по писательским дворам на телеге.
Однажды, увидев из окна въезжающую во двор лошадь, Ахматова грустно пошутила: «Вот едет горькая лошадь…» — В пайке была конина, крупа, соль, табак, жиры и плитка шоколада. — «Все люди немного дети… Революция их обидела. Нужно им дать по шоколадке, это многих примирит с действительностью», — примирял нужду с действительностью Горький.
«Скоро встану на четвереньки, с ног свалюсь», — вторила Горькому Ахматова.
*
Однажды в Доме творчества писателей некая женщина стала жаловаться Ахматовой, что её знакомому (достойному, разумеется, всяческого уважения автору) дали в Малеевке маленький двухкомнатный коттедж, в то время как бездарному секретарю Союза писателей там же предоставили прекрасный пятикомнатный коттедж.
Когда дверь за дамой закрылась, А.А. сказала: «Зачем она мне это говорила? Все свои стихи я написала на подоконнике или на краешке чего–то».
«Её безразличие к быту не перестаёт удивлять меня. Много раз описанная обстановка комнаты — кресло, стул, железная кровать, которая, кажется, должна вот–вот упасть под тяжестью её тела, небольшой кованый сундучок (не там ли лежат её рукописи?), маленький столик... Не вижу у неё книг. Трудно назвать библиотекой полочку на стене с десятком томиков; а ведь через эту комнату ручьём течёт и русская и зарубежная литература: поэты посылают ей свои книги, друзья приносят всё заслуживающее внимания» (Лесман). «Я бедная, но мне чужого не надо, как говорят кухарки, когда что–нибудь украдут!» — смеялась Ахматова. (Правда, это было сказано по поводу несостоятельной ревности Анны Радловой, поэтессы, судьбой не менее, а в чём–то и более трагичной, чем у А.)
*
«Я… был совершенно потрясён. Чтобы звать меня…» — писал после знакомства с Ахматовой (1923) третий, гражданский муж Николай Пунин, ошарашенный тем, что она первая прислала ему записку: «Я сегодня буду в «Звучащей раковине». Приходите. Ахматова». — Они стали часто видеться: то вместе шли менять карточки на паёк, то он пригласит её к себе на завтрак.
И когда она спрашивала:
— Рад, что я пришла?
Довольно глупо отвечал:
— Ещё бы. — Мечтая про себя: «Взять бы её, закутать в мех… и везти в снежную пыль».
А какие письма писал он ей! «Как я люблю в тебе эту склонность к бродяжничеству, когда ты крестишься на встречную церковь… а такая грешница…» Или: «Как стебель ты. Гибкая… Гибкая гибель…»
Как пустыня, ты мною печально любима,
Как пустыня, твоя беспощадна душа,
Ты стройна, словно струйка прозрачного дыма
Гашиша. (Нат. Грушко)
Ахматовой посвящено поклонниками (и поклонницами, «Я научила женщин говорить... Но Боже, как их замолчать заставить!») несколько сотен восторженных стихотворений, посланий, эпиграмм. Часть этих творений она сложила в особую папку, которая называлась «В ста зеркалах». В этой папке — посвящения от Гумилёва, Блока, Мандельштама, Кузмина, Клюева, Недоброво, Хлебникова, Пастернака, Асеева. Из молодых поэтов, окружавших Ахматову в последние годы её жизни, такой чести удостоились Бродский, Найман, Бобышев, Рейн.
Ты не тщеславна, не спесива,
Приятельница тихих муз,
Приветлива и молчалива.
(Лечащий А.А. врач П. Ланг) *
В ожесточённые годины
Последним звуком высоты,
Короткой песней лебединой,
Одной звездой осталась ты.
(Шилейко)
*
В начале века профиль странный,
истончён он и горделив,
возник у музы.
Звук желанный раздался...
(С. Городецкий)
*
Как Чёрный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу,
Есть на тебе печать Господня.
(Мандельштам)
*
«Красота страшна», — Вам скажут, —
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи...
(Блок)
*
Любовное свидание с Ахматовой
Всегда кончается тоской:
Как эту даму ни обхватывай,
Доска останется доской.
(Бунин)
«А что? По–моему, удачно», — шутила Анна Андреевна по поводу этой эпиграммы Бунина.
*
В начале шестидесятых годов многие молодые поэты старались попасть под удар критических статей, и даже интриговали для достижения своих целей. Для жизни эти статьи были уже не опасны, но приносили героям большую популярность в народе. Анна Андреевна сказала про таких поэтов: «Боже мой, очередь на Голгофу».
*
Ахматова рассказывала, как в 20–е годы шла по Невскому с Пуниным; они завернули за угол Большой Морской и неожиданно столкнулись с Маяковским. Тот не удивился и сразу же сказал: «А я иду и думаю: сейчас встречу Ахматову».
«Гениальный юноша, написавший "Облако в штанах" и "Флейту–позвоночник", — отзывалась о Маяковском Анна Андреевна. — …Если бы его поэзия оборвалась перед революцией, в России был бы гениальный поэт. А писать: "Моя милиция меня бережёт", — это уже за пределами. Можно ли себе представить, чтобы Тютчев, например, написал: "Моя полиция меня бережёт"… Впрочем, могу вам объяснить: он всё понял раньше всех. Во всяком случае, раньше нас всех. Отсюда "в окнах продукты, вина, фрукты", отсюда и такой конец…»
*
В феврале 1936 года Ахматова навестила Мандельштама в его ссылке, получив телеграмму, что тот находится при смерти. Несмотря на своё трудное положение, Ахматова не побоялась приехать к опальному поэту («Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мёртвых!» — восклицал он), осталась верна старой дружбе. Оказалось, что всё не так уж и плохо, как показалось Ахматовой по тексту телеграммы, — что дало повод Осипу Эмильевичу потом со смехом говорить: «Анна Андреевна обиделась, что я не умер!»
Однажды Ахматова позвала к себе «на Мандельштама» Б. Бухштаба и Л. Гинзбург (1933). Но как раз в эти дни последних арестовали.
Анна Андреевна сказала с горечью Мандельштамам: «Вот сыр, вот колбаса, а гостей — простите — посадили».
Про Осипа Эмильевича Ахматова говорила, что в его стихах очень сильно чувствуются интонации Кузмина (о Кузмине все «натренировались не говорить плохо»). И вообще, Мандельштам слишком прямолинеен, всегда под чьё–нибудь влияние попадает и постоянно кем–нибудь восхищается.
Вспоминала:
«Осип только что выучил итальянский язык и бредил Дантом, читая наизусть страницами (1933). Мы стали говорить о "Чистилище", и я прочла кусок из ХХХ песни (явление Беатриче)...
Мандельштам заплакал.
Я испугалась:
— Что такое?
— Нет, ничего, только эти слова и вашим голосом…»
То было бы нарушить божий рок —
Пройти сквозь Лету и вкусить губами
Такую снедь, не заплатив оброк
Раскаянья, обильного слезами.
Только эти слова и её голосом…
Если не забыли, «увесистую» эту статью мы начали с дождей, с «ливней, хлещущих на страницах книг Пастернака», как сказала Ахматова.
Закончить бы хотелось тем же — всё очищающими, смывающими грязь, накипь бегущего времени ливнями как символом покаяния и прощения, символом контрастов, испытаний XX века, выпавшим на долю современников Анны Андреевны, видевших «одну и ту же пьесу, идущую в разных декорациях» (Найман).
«Из глубины взываю к тебе, Господи…», простить и помнить всё и всех — век, и эпоху, и людей, живших в пору культурного, духовного возрождения или, по крайней мере, решительного обновления, оказавшимися участниками расцветшего, но загубленного российского ренессанса.
Мы помним. Притихший парк, китайскую беседку под белым трауром черёмух. И знаменитую перчатку с правой руки, надетую на левую — в минуту душевного смятения. И перо шляпы, задевшее о верх экипажа во время последнего объяснения в Булонском саду. И выцветший от солнца флаг на здании таможни в городе детства, омытого звенящими косыми южными дождями…
Мы помним. И обязательно помянем — и разожжём в памяти светлый огонь на Иванову ночь.
Примечание:
[1] Умер в таком–то году (латин.).
Написал Дима ???? mALENKII на v_psihushke.d3.ru / комментировать